Спячка млекопитающих

У спящих млекопитающих раз в десять снижается газовый обмен, а дыхание — в 40 раз. Свернувшийся в клубочек еж один раз в минуту делает еле уловимый вдох. Мозговые биопотенциалы исчезают у него почти целиком, сохраняясь в одном лишь гиппокампе (соседний с гипоталамусом отдел). Сердце бьется еле-еле, но бьется, даже когда его тело охлаждено до нуля. Это самое удивительное: у животных, не впадающих в спячку, сердце останавливается при температуре тела 15 градусов. Перед спячкой у животных начинается перестройка деятельности гормональной системы. Они накапливают жир, ферменты, витамины, в том числе витамин Е, тормозящий обмен веществ. Марциал хоть и едал соню-полчка, а ошибся: соня жиреет не зимой, а летом, зимой весь жир уходит на сгорание. Весной соня просыпается худющий как скелет, а к осени прибавляет в весе в три раза. А вот герой наших сказок и олимпиад, бывший хозяин русских лесов — бурый медведь впадает, подобно птицам, не в настоящую спячку, а в поверхностное оцепенение. Обмен веществ у него замедляется не намного, сознания он не теряет, его легко разбудить.

Если мы еще и строим разные предположения насчет сна, то насчет спячки гадать нечего: уж это-то прямое наследие резких перепадов температур. Выдержать их можно было, лишь погрузившись в спячку и научившись с наступлением холода снижать свою собственную температуру от умения переспать смутное время зависела жизнь. Если климат на Земле снова станет суровее, это умение пригодится животным. Что они не отказываются от завещанных предками обычаев и спят помногу, свидетельствует, быть может, не столько об их консерватизме, сколько о предусмотрительности. Не хуже нас они знают, что все на свете циклично, и то, что было списано в архив и предано забвению, может в один прекрасный день возвратиться снова.

Все животное и растительное царство засыпает при первой же возможности. Что же первично, что исходно — сон или бодрствование? Если бы травяная лягушка, болотная черепаха, еж, таракан, медведь, суслик, если бы все персонажи книги Калабухова умели говорить, они, не задумываясь, воскликнули бы: «Сон! Вне всякого сомнения, сон! Месмер прав: не сон для бодрствования, а бодрствование для сна!»

Они — да. А человек? Ведь он же не впадает ни в зимнюю, ни в летнюю спячку и спит только треть суток. А сколько людей, которые и трети не спят, не могут. Человека же имели в виду Месмер с Томасом Манном, а не лягушку и не суслика. С венцом творения дело должно обстоять иначе. С одной стороны, человек — часть животного царства и наследник всех эпох эволюции. В этом своем качестве он и благословляет сон, признавая его порой чуть ли не целью жизни. Но не ради ли красного словца говорится это? Ведь, с другой стороны, человек — воплощение определенной тенденции в развитии того же животного царства. Об этой тенденции Н. Я. Пэрна в своей книге «Сон и его значение» говорит так:

«Из более примитивного и более общего состояния «жизни вообще» постепенно вырабатывается более сложное, но и более одностороннее состояние «жизни как координированной связи с окружающим». Этот процесс выработки бодрствования происходил в течение всей биологической эволюции: чем выше организовано живое существо, тем совершеннее оно «умеет бодрствовать», чем ниже оно на лестнице эволюции, тем оно больше приближается к состоянию полусна. В постепенном развитии бодрствования у ребенка мы видим быстрое и сокращенное повторение этого эволюционного хода».

Справедливость этих слов несомненна. Даже не выходя за рамки своего вида, мы легко можем убедиться в том, что чем выше организовано существо, тем совершеннее оно умеет бодрствовать. И Месмер, и Томас Манн, что бы они там ни говорили, находили в бодрствовании не меньшее удовольствие, чем в сне. Много было и есть теорий сна, но не было и нет ни одной теории бодрствования. Поэты слагают оды сну, но никто еще не написал оду бодрствованию. И это естественно: бодрствование так же само собой разумеется, как проза мольepoвскoгo героя.