Три реакции на эвон будильника

Сто лет назад в России пользовалась популярностыо книга биолога И. Г. Оршанского «Сон и сновидения с точки зрения ритма». Во сне, говорилось там, усиливается подвижность психических элементов, причем их поток устремляется со дна бессознательного вверх, в поле сознания, в то время как в бодрствовании поток этот направлен в противоположную сторону. Трудно найти человека, писал Оршанский, «которому не приходилось бы бороться с различными душевными недостатками, как, например, тщеславие, зависть, сладострастие и т. п. Развитие дает нередко человеку победу… над этими элементами, составляющими достояние детства и молодости. Иногда эти элементы, не будучи совершенно уничтожены, прячутся днем в бессознательной области, не смея появиться в сознании, где царствуют принципы, выработанные развитием… Ночью, во сне, эти придавленные элементы прошлого получают доступ в сознание и могут даже играть значительную роль некоторых сновидениях».

Над существованием этих «придавленных элементов» размышлял еще Платон. В книге девятой его диалога «Государство» Сократ рассуждает о тех «противозаконных» вожделениях, которые «присущи всякому человеку, и, обуздываемые законами и лучшими вожделениями, либо все исчезают у некоторых людей, либо ослабевают, и их остается мало». Эти вожделения «пробуждаются во время сна, когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, зато начало дикое, звероподобное под влиянием сытости и хмеля вздымается на дыбы… и ищет, как бы это удовлетворить свой норов… В таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум. Если ему вздумается, оно не остановится даже перед попыткой сойтись со своей собственной матерью, да и с кем попало из людей, богов или зверей; оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи. Одним словом, ему все нипочем в его бесстыдстве и безрассудстве… » Но кто отходит ко сну чистым и умеренным в поведении и еде, заключает Сократ, кто умиротворяет гнев и пылкие страсти, у того та часть души, которая служит вместилищем разума, просветляется, и тогда человеку «меньше всего будут мерещиться всякие беззакония», и он «скоре всего соприкоснется с истиной».

После того как люди начали переходить от сонников и толковников к серьезным размышлениям о сущности и механизмах сновидений, мысль о том, что «стыд и разум молчат во сне», приходит им в голову. Ее высказывает Оршанский. Ее мы находим у Чехова, который был и писатель и врач. Говоря в письме к Григоровичу, что сонные выражают свои душевные движения по-детски, порывами и в резкой форме, он, как вы помните, замечает, что это, вероятно, объясняется отсутствием во сне задерживающих центров и побуждений, заставляющих скрытничать. Та же мысль, наконец, ложится в основу теории сновидений, созданной Зигмундом фрейдом.

Кому по опыту неизвестно, что настроение, с которым просыпаешься после сновидения, может длиться целый день, говорит фрейд. Бывали случаи, когда душевное заболевание начиналось со сновидения и содержало бредовую идею, родившуюся во сне. В свое время об этом не забывали. Без толкователей сновидений не начинали ни одного вoеннoгo похода. Откуда же теперь такое пренебрежительное отношение к сновидениям? Врачи видят в них только проявления телесных раздражений и вестников будущих болезней; философы презирают их. Спросите у простых людей, и они скажут вам, что сны полны смысла. Какого смысла, вот вопрос.

Поразмыслим же о сущности сна. Его психологическая цель — отдых, а первый его признак — потеря интереса к внешнему миру. Оставьте меня в покое: ибо я хочу спать! Но если такова сущность сна, то сновидение вообще не входит в его программу, а скорее кажется нежелательной помехой; недаром мы считаем, что сон без сновидений самый лучший. Во время сна не должно быть душевной деятельности. Сновидения, очевидно, ее остатки, но разве могут иметь смысл какие-то остатки? Может быть, действительно они имеют своим источником одно лишь телесное раздражение?

Задумаемся, однако: может ли застой крови или полоска света, упавшая на глаза, вызвать такое обилие зрительных образов? Есть ведь сновидения, в которых разыгрываются целые романы. А почему мы верим всему, что совершается во сне? Бывают такие яркие сны, что после пробуждения мы думаем, что все было наяву, и жалеем, что проснулись. Бывают сновидения фантастически прекрасные и омерзительные, бывают расплывчатые, как тени, бывают длинные, а бывают и короткие: одна картина, одно слово. К одним мы равнодушны, другие исторгают у нас слезы или повергают в ужас. К вечеру мы уже совсем не вспоминаем их, но некоторые помним до конца жизни. У Морфея богатейший репертуар.

Спору нет, сновидение — это реакция на нарушающее сон раздражение. Доктор Мори сообщает, что когда во время сна к его лицу поднесли одеколон, ему приснилось, что он находится в Каире, в парфюмерном магазине; затем последовали невероятные приключения. Ему капнули на лоб водой — он очутился в Италии, ему было жарко, он сильно потел и пил белое вино орвието. Гильдебранд рассказывает о трех своих реакциях на звон будильника. Первый раз ему снится, что он гуляет по полям, приходит в деревню и видит там идущих в церковь прихожан в праздничном платье и с молитвенниками в руках. Он знает, что будет ранняя обедня, и решает принять в ней участие. Но прежде ему хочется заглянуть на кладбище около церкви. Читая надписи на могилах, он слышит, как звонарь поднимается на колокольню. Он слышит громкие пронзительные звуки колокола и просыпается. Второй сон. Ясный зимний день, улица покрыта снегом. Ожидается прогулка на санях; сани прибывают, начинаются приготовления — надевается шуба, на ноги натягивается меховой мешок, лошади трогаются, колокольчики начинают свою музыку, ткань сна разрывается — звонит будильник. В третий раз Гильдебранду снится, как служанка, с которой он разговаривает, роняет на пол гору фарфоровых тарелок.

Самое интересное в этих снах, замечает Фрейд, что снoвидение не узнает будильника и всякий раз толкует его звон по-разному. Почему одеколон отправляет спящего в Каир и заставляет его переживать там какие-то приключения? Почему, добавим мы от себя, упавшее одеяло заставляло Чехова видеть склизкие камни, холодную воду, голые берeга, «в унынии и в тоске» глядеть на них и чувствовать «неизбежность перехода через глубокую реку», встречать потом похороны, гимназических учителей, протоиерея, оскорбившего его мать, злые, неумолимые, пошлые лица? Совершенно очевидно, что раздражение может завести механизм сна, но дальнейшее уже не в его власти. Шекспир, говорит Фрейд, создавал «Макбета» в честь восшествия на престол короля, впервые возложившего на голову корону всех трех частей Великобритании. Но разве этот повод исчерпывает содержание трагедии или что-нибудь объясняет в ней?