Настройка биоритмов

Как же представляют себе сторонники информационной теории реорганизацию информации и наведение порядка на затоваренном складе? Что конкретно происходит с информацией в первых трех циклах «медленный сон — быстрый сон» и если к концу третьего цикла реорганизация завершается и информация в память уже введена, то какой цели служат четвертый и пятый циклы, часто обходящиеся без дельта-сна и состоящие в основном из сонных веретен и быстрого сна? Реорганизация завершена, а мы все еще спим. Неужто так сильна инерция суточного ритма и мы спим только потому, что еще темно?

Рассуждая таким образом, мы неизбежно приходим к выводу, что коли инерция делает столь странный выбор, то это вовсе не инерция и суточный ритм тут первую скрипку не играет. Если он и заставляет нас отходить ко сну, то зачем ему приковывать нас к постели расслаблением мышц и завлекательными утренними сновидениями? Пусть бы шло, как идет. Так нет же! Мало нам трех циклов, без пяти или хотя бы без четырех вся наша психика расстроится и мы быстро начнем забывать, что такое полноценное, нормальное бодрствование.

Да, да, именно так, сон нужен нам лишь для того, чтобы на некоторое время приковать нас к постели, утверждает английский невролог Рэй Мэдис. Истинный эволюционист, он считает, что долгий сон — это наследие далеких эпох, когда людям, как и животным, нужно было накапливать энергию и защищаться от опасностей, подстерегающих каждого, кто пускался на поиски пищи. «Когда пища была найдена,- пишет он,- не имело больше смысла шататься по лесам, без нужды рискуя жизнью. Поэтому природа благоприятствовала видам, у которых инстинкт самосоохранения проявлялся через сон. Те же виды, которые были лишены этой превосходной привычки, вымерли. И не так уж мы беззащитны во время сна. Повинуясь инстинкту, каждое существо ищет себе скрытое от посторонних глаз надежное убежище. Часто ли вам приходилось видеть, как спит дикое животное? Если кому-нибудь и суждено быть растерзанным, то, как правило, это происходит не во сне». Впрочем, все это, заключает Мэдис, имело значение для человека только в прошлом, теперь же, когда он в неподвижности особенно не нуждается, сон превратился в досадный пережиток.

Многие не соглашаются с Мэдисом. Профессор Пармеджиани из Болонского университета считает, что наличие людей, которые почти не спят (о них мы поговорим позже), мало что доказывает. Есть инстинкты, котopыe необходимы для выживания вида, но не для отдельных особей. На свете всегда было полно индивидов, которые отказывались от удовлетворения инстинкта продолжения рода, но если бы весь вид отказался от этого, он бы вымер. «Кое-кому сон, может, и не нужен, говорит Пармеджиани,- но если бы общество прекратило спать, оно бы лишилось творческих способностей и фантазии, погрязло бы в xaосe плагиата и неврозов и быстро пришло в упадок». Справедливые слова, и мы еще вспомним о них в четвертой части.

Каким образом, вторит своему болонскому коллеге римский ученый Марио Бердини, каким образом может быть бесполезна функция, имеющая такую биологическую устойчивость? Если мне отрежут руку, я выживу, но могу ли я на этом основании утверждать, что рука мне не нужна? Теоретически все функции сна могли бы проявляться и во время бодрствования, но гораздо полезнее, чтобы они протекали во сне.

«Но что это за функции?» — спрашиваем мы вновь и вновь. О многих мы уже знаем, но самое главное по-прежнему окутано тайной. Во всяком случае, такое ощущение остается. Почему инерция суточного ритма предпочитает под утро быстрый сон, а не дремоту, что было бы гораздо естественней? И зачем этому ритму приковывать нас к постели яркими сновидениями? И отчего лишенные сновидений чувствуют себя неуютно, беспокойно, болезненно?

На часть этих вопросов отвечает нам доктор Н. И. Моисеева из Ленинградского института экспериментальноЙ медицины. К концу дня, говорит она, ритмическая согласованность в работе мозговых структур приходит в упадок. Все структуры участвовали в процессе бодрствования поразному, и вот теперь, к вечеру, одна уже выработалась целиком, и ей надо срочно восстанавливать свой биохимический баланс, другая израсходовала свои ресурсы наполовину, а третьей почти не пришлось поработать, и все ее функциональные или химические возможности еще ждут своего часа. Словом, гармонии в биоритмах никакой, один хаос и разноголосица, отчего мы и чувствуем себя разбитыми и соображаем плохо (вот он, затоваренный склад!). Надо, чтобы все структуры снова настроились на один лад.

Как же происходит эта настройка? Во время медленного сна, скорее всего, идет регулировка внутренних ритмов каждой мозговой структуры, каждого нашего органа, каждой клеточки, а во время быстрого налаживаются гармонические взаимоотношения между ними. Может быть, схема эта чересчур груба, но то, что одна из задач сна — настройка биоритмов организма на оптимальный режим, это несомненно. Человек погружается в сон, и присущие бодрствованию функциональные связи между мозговыми структурами на время распадаются — об этом можно судить по снятым с каждой из них электроэнцефалограммам. Структуры как бы замыкаются в себе, настраиваются, начинается общая регулировка, и вот уже наш оркестр биоритмов готов к разучиванию новой музыки дня. Сделать это во время бодрствования невозможно: структурам и их ритмам не до себя, они заняты делом, то есть активным взаимодействием со средой.

По мнению Моисеевой, эталоном для создания оптимальной согласованности всех ритмов служит модель потребного биоритмического фона, создающаяся во время бодрствования на основе врожденной программы поведения и сигналов, приходящих извне. Во сне эта модель проходит проверку. Если модель получилась удачной, сна особенно много не потребуется, если же она нуждается в доработке — приходится спать дольше. Для создания модели нужна внешняя информация. Чем больше получит ее организм, тем меньше, как это ни парадоксально, понадобится ему сна. Вот почему когда мы заняты кипучей деятельностью или когда наши эмоции получают основательную нагрузку, мы спим гораздо меньше, чем когда отдыхаем в санатории или убиваем время за телевизором.

Однообразные, в сущности, и поверхностные впечатления туриста, с этой точки зрения, могут содержать несравненно меньше информации, чем «впечатления» инженера, выполняющего ответственный заказ и просиживающего ночи напролет за чертежами, или чувства и мысли не смыкающих глаз влюбленных, которые не видят в целом мире ничего, кроме себя, но зато видят друг в друге целый мир. Кто думает о сне, когда влюблен!

Быть может, в сновидениях и отражается этот процесс переналадки и упорядочения фазовых отношений между структурами, которые как бы переговариваются друг с другом. Кроме того, — во время сновидений происходит своеобразная тренировка нервных центров: клетки, бездельничавшие во время бодрствования, вынуждены заниматься «функциональной» гимнастикой, чтобы не потерять форму. Недаром ведь после стресса, когда нервные клетки все до единой получают хорошую встряску, человек спит как убитый и ему ничего не снится. А кто ведет жизнь вялую и о встрясках давно забыл, тот со сновидениями буквально не расстается.

Рассуждение вполне логичное… Кстати, подобным встряскам и тренировкам подвергается мозг у тех, кого терзают припадки эпилепсии. Лет двадцать назад тбилисский физиолог профессор В. М. Окуджава обратил внимание на то, что во время эпилептического припадка активизируются те же самые структуры мозгового ствола, что и во время быстрого сна, а когда человек засыпает потом глубоким сном, сон этот как две капли воды похож на быстрый. Из этого следовало, во-первых, что эпилептический припадок не угасает сам собой, как считали прежде, а подавляется все возрастающей десинхронизацией работы нейронов, то есть переходит в быстрый сон, поглощается им, и во-вторых, что повторение припадков у больных приведет к сокращению доли быстрого сна, ибо потребность в нем, хотя и не совсем приятным образом, будет отчасти удовлетворена. Так оно и оказалось.