Ужин в старинном погребке

В конце 50-х годов канадский нейрохирург Уилдер Пенфилд сделал замечательное открытие. Больные Пенфилда страдали очаговой эпилепсией, которая вызывается патологическими процессами. в височных долях коры головного мозга. Пенфилд удалял под местным обезболиванием пораженный участок. Рядом с этим участком находятся зоны, управляющие речью. Стараясь установить, где пролегает граница этих зон, он прикладывал к разным участкам коры электрод со слабым током.

В тот миг, когда он подвел электрод к одному участку височной доли доминантного, то есть ведущего, полушария (у левшей правого, у правшей — левого), больная, находившаяся в сознании и ничего не чувствовавшая, вскрикнула и улыбнулась. Она внезапно увидела себя маленькой, среди своих кукол. Другая больная под воздействием такой же электрической стимуляции увидела себя в родном Утрехте, в соборе, и услышала рождественский хорал. Один юноша перенесся в Южную Африку: ему представилось, что он в родном доме, на веранде, в окружении сестер.

Когда электрод нейрохирурга вызывает к жизни записи прошлого, говорил Пенфилд, это прошлое развертывается последовательно, мгновение за мгновением, как в кинофильме. Время в этом фильме всегда идет вперед с неизменной скоростью. Но в отличие от настоящих фильмов оно не поворачивает вспять и не перескакивает на другие периоды. Если убрать электрод, фильм оборвется, но поднеся электрод к той же точке, его можно продолжить. Если же электрод попадет в другую точку, на экране сознания могут вспыхнуть сцены другого периода жизни.

На психологических и неврологических симпозиумах только и разговору было, что об открытии Пенфилда. Врачи вспомнили удивительные случаи гипермнезии, или сверхпамятливости, проявлявшейся при чрезвычайных обстоятельствах. В горячечном бреду люди вдруг начинали говорить на языке, которым не пользовались полвека или на котором говорили когда-то даже не они сами, а их близкие. Спасшиеся при кораблекрушениях рассказывали, что, когда они погружались в воду, перед ними проносилась вся их жизнь с такими мельчайшими подробностями, о которых они никогда прежде не вспоминали. Такие же подробности всплывают в памяти под гипнозом, если человека просят рассказать о каком-нибудь периоде его жизни.

Знаменательно, что в «фильмах», которые видели пациенты Пенфилда, никогда не встречались образы, связанные с выполнением серьезной работы, с принятием решений, с сильными эмоциями — со всем тем, к чему сознание могло хоть раз вернуться и что могло исказиться при воспоминании. «Фильмы» содержали лишь фон, который окружает человека, не вызывая заметных душевных реакций. Это та часть жизни, которая проходит мимо сознания и благодаря забвению сохраняется во всей своей неприкосновенности. Материал гипермнезии того же рода. Язык, на котором мы говорим в детстве, мы не учим: это стихия, в которой мы живем, не думая о ней. Тем же забытым и никогда не вспоминавшимся фоном были картины, проносившиеся перед взором утопающих.

Память наша хранит во много раз больше того, что мы воспроизводим в обычной жизни. Может быть, она вообще хранит все, что попадалось нам на глаза и задерживалось в поле зрения хоть на миг. Когда мы останавливаем свой взгляд на предмете, он становится для нас фигурой, а все остальное фоном. Но чтобы выделить фигуру из фона, нужно мгновенно оценить сам фон. Бессознательная память, над которой время не властно, храня в себе бессчисленные образы среды, употребляет их как эталоны при встрече с новыми объектами и этим оказывает неоценимую услугу сознанию. Объем долговременной памяти измерениям не поддается, можно лишь измерить ее «пропускную способность». В многочисленных экспериментах было установлено, что из двух одинаковых по величине «кусков» лучше запоминается тот, в котором содержится меньше информации. Легче всего долговременная память усваивает то, что связано с прошлым опытом.

У людей, говорит Уильям Джемс, открыты глаза лишь на те стороны явлений, которые они уже научились раззличать, которые уже пустили корни в их душе. С другой стороны, ничего не может быть приятнее умения ассимилировать новое со старым, разоблачать загадочность необычного и связывать его с обычным. Победоносное ассимилирование нового со старым — характерная черта всякого интеллектуального удовольствия. Жажда такого ассимилирования и составляет научную любознательность.

Ассимилирования, но не новизны! Не случайно знатоки получают наслаждение от музыки лишь тогда, когда им удается предвосхитить развитие музыкальной темы. В простейших случаях, как это хорошо показывает Эдгар По в своей статье «Философия творчества», этой задаче служат припевы у песенок. «Удовольствие,- говорит он,возникает лишь из ощущения тождества — повторения. Абсолютная новизна тягостна для памяти, постижение нового лишь тогда доставляет удовольствие и приносит хорошие плоды, когда его можно хотя бы отчасти угадать». Совершенно очевидно, что для усвоения новизны необходима известная игра ума, нужно преодолеть определенные препятствия, затратить энергию, а эти затраты придется восполнять. Рассуждая так, мы приходим к мысли о неизбежности периодического отдыха для ума, причем такого отдыха, который не нарушался бы никаким притоком новостей.

Ум, восприятие, сознание, память — вот что должно отдыхать! Не клетки, не ткани, не органы, не «субстраты» функций, а сами функции нуждаются в отдыхе. Об этом и говорила информационная теория сна, особенно в первоначальном своем варианте. Наш ум не успевает переваривать все впечатления, попадающие в кошелек непосредственной памяти. Впечатления накапливаются, и вот уже кошелек трещит по швам. Медные монеты нам удалось переплавить в серебряные, но кошелек не вмещает и их. Мы закрываем глаза и отворачиваем мысленный взор от всего, что может кошелек переполнить. Кое-что мы не успели переплавить, кое-что переплавляли напрасно. Одна монетка оказалась фальшивой… Все, что заслуживает длительного хранения, надо перевести в долговременную память, а что не заслуживает — за борт! Словом, мы должны тщательно оценить все, что события дня набросали в наш кошелек. Так как никто этим сознательно не занимается, то, очевидно, это входит в обязанности нашего бессознательного мышления. А раз оно бессознательное, то столь же очевидно, что действовать ему будет удобнее, когда сознательное спит и помешать ему не может.

С сaмoгo начала информационная теория сна опиралась на данные нейрофизиологии, согласно которым, чтобы информация перешла из кратковременной памяти в долговременную, она должна быть переведена с языка электрических импульсов на язык молекул. Электрические импульсы циркулируют по нейронным кругам до тех пор, пока информация не перейдет на белковые молекулы и не запишется в них кодом, основанным на комбинациях нуклеотидов. Насчет кода есть и другие гипотезы: одни считают, что память представляет собой набор голограмм, другие, что информация хранится в ритмических рисунках биотоков мозга. Но все это не меняет дела. В любом случае мозгу необходимо отключиться от внешнего мира (что и составляет сущность сна) и перейти на иной режим. Просыпаемся же мы тогда, когда переработка информации закончена — информация записана, память готова к новым впечатлениям. Спать больше незачем.

Такое объяснение назначения сна кажется простым и убедительным: в самом деле, чтобы переварить пищу, нужно хотя бы на время перестать есть. Но какую информационную пищу принимает наш кот, спящий каждые сутки по восемнадцать часов? Может быть, он генерирует информацию сам? Какую же? Мы не находим ее отражения ни в его поведении, ни на его электроэнцефалограмме. А как переваривает информацию акула? Связаны ли с этим процессом различные состояния «первичного сна», которые физиологи находят у лягушек, черепах и сов?

Но не будем распространяться о животных, поговорим о себе. Вот мы с вами путешествуем, мы попадаем в новый город и целый день осматриваем его. С утра мы успели заглянуть в два музея; в первом были выставлены картины местных художников, во втором — африканские маски. Потом мы излазили центр города с его узкими улочками, неизменной ратушей, готическими соборами, римской Kpeпостью. Потом был ужин в том самом знаменитом погребке, где сиживали Гофман и Стендаль, а под конец небольшой прием в клубе «Атенеум». Впечатлений — на год! Сколько же мы будем спать, чтобы все это запомнить? Да сколько обычно — восемь часов. Может быть, даже семь: завтра еще более насыщенная программа… Проходит месяц. Мы возвращаемся с работы с пустой головой: в этот день не случилось ровно ничего. Кто-то приходит на чашку чая, по телевизору — старые фильмы, вечер романса, неинтересные комментарии. К журналам не тянет. Бессодержательный день. Редко, но такой случается. Сколько же мы спим после него? Да все те же восемь часов. Даже больше. Нынче утром нам не к девяти, а к одиннадцати, и мы с удовольствием дремлем еще часок. Над какой информацией работали механизмы нашей памяти в эту ночь?

Мы приходим к абсурду, не так ли? Но разве это означает, что абсурдна информационная теория? Ничего подобного! В ней есть рациональное зерно. Но чтобы разглядеть его как следует, мы должны исследовать каждую фазу сна и понятъ их назначение.