Психология сновидений в психоанализе

Самоанализ Фрейда и открытие психоаналитического метода

Джонс, автор биографии Фрейда (1953), сообщает нам: «Два важных направления исследований Фрейда тесно свя­заны с его самоанализом: толкование сновидений и его пристальное внимание к детской сексуальности». То же самое подчеркивает Крис в предисловии к «Письмам к Флиссу». Однако до сих пор уделялось недостаточно внимания факту, что открытие психоаналитического мето­да как терапевтического и исследовательского инструмента для понимания и разрешения интрапсихических бессозна­тельных конфликтов человека, символизируемых и выра­жаемых его болезнью и ее симптомами, явилось уникаль­ным вкладом в развитие теории психоанализа. Этим откры­тием мы обязаны самоанализу Фрейда, к которому он приступил летом 1897 г. и который продолжал в течение всей жизни. Фрейд проводил самоанализ по двум парал­лельным направлениям: (а) толкование собственных сно­видений и (b) эмпатия и инсайт в процессе клинической работы с пациентами. Эмпатия и инсайт отвечают хорошо известным чертам характера Фрейда. Еще 29 октября 1882 года он писал своей невесте: «Я всегда нахожу неестествен­ным, если не могу понять кого-либо, поставив себя на его место».

Результатом самоанализа Фрейда явились не только его монументальная работа по сновидениям, его теория детс­кой сексуальности и гипотеза о том, что этиология невро­зов лежит в душевных переживаниях детского возраста, но и то, что он существенно и бесповоротно изменил общее направление терапевтических усилий. Открытие психоана­литического метода изменило цели психотерапии. Как удач­но отметил Сас (1957), «Задача помочь пациенту стала вто­ростепенной по сравнению с задачами научного понима­ния». Со временем именно этот сдвиг в направлении и целях терапевтического метода, произведенный Фрейдом, стал причиной немалой враждебности к нему и критики со сто­роны его собственных учеников, подобно тому как ранее его теории механизма сновидений и детской сексуальности поставили его под удар критики со стороны общества в це­лом. Большая часть, если не все впоследствии отошедшие от него ученики (Юнг, Адлер, Ранк, Райх, Райк и др.), так или иначе концентрировали психологические усилия на задаче помочь пациенту, добиваясь инсайта и понимания. Сам Фрейд прекрасно знал об оппозиции своих последова­телей и в этой связи, обращаясь к 5-му Международному конгрессу психоаналитиков в 1919 г. в Будапеште, ясно сформулировал основную задачу психоанализа:

«Ознакомить пациента с существующими в нем подав­ленными бессознательными импульсами и выявить со­противление, мешающее расширению его знаний о са­мом себе… мы надеемся достичь этого, используя пере­нос пациента на личность врача и убеждая его в нецелесообразности сформировавшихся в детстве меха­низмов подавления и в невозможности образа жизни, основанного на принципе удовольствия… Психоанали­тический процесс должен проходить, насколько это воз­можно, в условиях лишения — в состоянии абстиненции… У пациента при его взаимодействии с врачом, долж­но оставаться множество неудовлетворенных желаний. Необходимо отказывать ему именно в том, чего он боль­ше всего желает и настоятельнее всего просит».

Для сравнения терапевтических целей достаточно бегло просмотреть завершающий абзац «Исследований истерии«, где Фрейд обещает пациенту «по­мощь или улучшение» посредством катарсического лече­ния, трансформирующего «трагедию истерика в обычное несчастье».Если верно, что именно самоанализ привел Фрейда к открытию психоаналитического метода, то ключ к более глубокому его пониманию мы должны более внимательно искать в названном направлении. Я спешу добавить, что не предлагаю повторно проанализировать субъективные дан­ные Фрейда. Это было бы не только дерзко, но и абсолют­но бесполезно. За нас это сделал Фрейд и, как удачно вы­разился Джонс, «сделал это раз и навсегда».

То, как напряженно приходилось Фрейду бороться, что­бы не отступать от своего намерения понять загадочную работу своей собственной психики, очень ярко описано Эйслером (1951):

«Фрейд мог снять свои подавления исключительно сво­ими собственными усилиями. … Поэтому о самоанализе Фрейда можно справедливо сказать, что подобного рода психологическое и историческое событие никогда не смо­жет повториться; это тип события, представляемый только одним, уникальным в своем роде случаем, воспроизвес­ти который не в силах ни один другой человек, … Про­цесс самоанализа в тот момент человеческой истории, когда его предпринял Фрейд, находился, так сказать, в противоречии с человеческой природой».

Что позволило Фрейду трансформировать свой герои­ческий субъективный опыт самоанализа («этот анализ сложнее любого иного» ) в терапевтическую проце­дуру, — так это его гениальная способность к абстракции, благодаря которой он воссоздал все существенные элемен­ты ситуации сновидца в условиях психоанализа, так что во время психоаналитического сеанса человек, находясь в бод­рствующем сознательном состоянии, мог физически, через невротический перенос, «повторно пережить» неосознава­емое психическое неблагополучие и действующие запреты, каковые нарушают функционирование его эго и ограничи­вают свободу протекания аффектов.

Более того, самым важным открытием Фрейда, вытека­ющим из его собственного опыта самоанализа и из его глу­бокого проникновения в смысл своих взаимоотношений с Флиессом в этот период, явилось то, что подобное повтор­ное переживание через невротический перенос возможно только при наличии другого человека, который, предостав­ляя себя в качестве объекта и обеспечивая поддержку сила­ми своего эго, может помочь пациенту выразить личные конфликты, разобраться в них и тем самым достичь само­интеграции. Наверное, можно даже сказать, что самоана­лиз Фрейда указал ему на невозможность подобного само­анализа для большинства людей и заставил его заняться разработкой проблемы условий и типа взаимоотношений, при которых это может быть достигнуто.

Выдвигаемая мною гипотеза об истоках обстановки пси­хоаналитического сеанса (если пользоваться терминологи­ей фрейдовского самоанализа) заключается в том, что по­средством анализа собственных сновидений и эмпатического понимания клинических переживаний своих пациентов в процессе гипнотического и катарсического лечения, Фрейд в ситуации психоанализа интуитивно воссоздал физичес­кую и психическую атмосферу, в значительной мере соот­ветствующую эмоциональной окраске интрапсихического состояния сновидца, способствующего «хорошему снови­дению». Позднее я подробно остановлюсь на эго-аспектах этого интрапсихического состояния.
{PAGEBREAK}

Гипноз, психология сновидений и психоанализ

Стимулируемая психоанализом регрессия и ее связь с гип­нозом и состояниями сна обсуждались довольно часто (см. Левин, Фишер, Гилл и Бренман, Мэклпайн, Флиесс и др.). В частности, Левин в ряде провокационных и дерзких статей обсуждает то, как изобретение психоанализа сказалось на гип­нозе. Он попытался (1955) «спроецировать на психоаналити­ческую ситуацию и лечение «на кушетке» идею о том, что пациент как бы в некотором роде спит», и развил ее: «Генетически ситуация психоанализа — это видоизме­ненная ситуация гипноза…исключение по всеобщ ему со­гласию сна из практики психоанализа открыло другой путь — метод свободных ассоциаций… желание быть усыпленным, привносимое пациентом в ситуацию гип­ноза, в психоанализе замещ ается желанием продуциро­вать свободны е ассоциации. П ациент ложится на куш ет-ку не для того, чтобы заснуть, а для того, чтобы ассоци­ировать. …Н арциссизм сна …совпадает с нарциссизм ом пребывания на куш етке.Явное содержание сновидения совпадает с явным психоаналитическим материалом.

…То, что конструируется во сне, следует сравнивать с тем, что конструируется процессом психоанализа».

Левин, следуя (в благоразумных пределах) примеру Ран­ка, видит в этом регрессивном повторении «прямое пере­живание того, что переживалось в младенчестве». Однако он (так же, как Крис) отмечает, что «и здесь сосредоточе­ние на толковании содержания и на мире сновидений от­влекает нас от проблемы сна и от рассмотрения субъекта психоанализа как частично спящего или сновидца. … Па­циент на кушетке prima facie* является невротической лич­ностью и лишь между прочим — сновидцем».

В психоаналитической литературе часто рассматривают­ся три аспекта сна:

1. Сон как биологическая потребность (Фрейд (1900-1917). Тогда функция сновидения состоит в поддержании сна.

2. Сон как регрессивная защитная реакция в процессе пси­хоанализа, направленная против импульсов агрессив­ности, мазохизма и покорности, угрожающих равнове­сию защитных механизмов эго (см. Bird (1954); Ferenczi (1914); Stone (1947) и др.).

3. Регрессия во сне как процесс вычленения онтологичес­ких стадий детского развития и первичной зависимости младенца от материнской груди (Isakower (1938); Lewin (1955); Spitz (1955) и др.).

Соотношению между желанием спать с его производной регрессивной защитой с одной стороны, и желанием выле­читься с его эго-катексисами сознания (самовосприятия) с другой стороны, уделялось мало внимания. Левин (1955), рассматривая развитие психоаналитической практики из лечения гипнозом, справедливо отмечает:

«Именно во время перехода от лечения гипнозом к ка­тарсису и психоанализу невротический пациент пре­вратился из гипнотизируемого субъекта в поверителя, а терапевт pan passu стал психоаналитиком. … Волшебник-усыпитель стал доверенным лицом, и на исто­рическую сцену вышел психоанализ. … В итоге психо­аналитик стал тем, кто пробуждает».

По моему мнению, мы пока еще не полностью оце­нили значение этого очень важного преобразования роли терапевта: из гипнотизера он превращается в «того, кто пробуждает» (Lewin, 1955). Когда Фрейд стал учитывать сопротивление пациента, вместо того, чтобы убирать его чудодейственным образом с пути при помощи гипноти­ческого сна, он положил начало новому процессу в раз­витии человеческого сознания: процессу, устраняюще­му разрыв между сознанием и бессознательным. Уверо­вав в то, что потенциал сотрудничества в эго пациента при лечении не исчерпывается простым желаним быть загипнотизированным, и опираясь на наблюдения са­моанализа, он создал психоаналитический метод, благо­даря которому пациент с помощью аналитика может стать настолько же открытым и восприимчивым, как он от­крыт и восприимчив во сне к сновидениям или в гип­нотическом состоянии к подавленному содержанию. Если выразиться несколько туманно, в то время как смысл гипнотической терапии заключался в том, чтобы выз­вать «состояние видения сна», а затем ознакомить паци­ента с его содержанием (а именно: пациента вводили в состояние гипноза, чтобы он «видел сон», а на заключи­тельной стадии сеанса будили и помогали вспомнить «сновидение», увиденное под гипнозом), в новой, видо­измененной процедуре психоанализа аналитик помога­ет сознательному эго пациента восстановить подавлен­ное и бессознательное. Как только Фрейд заменил гип­нотический сон — основной инструмент терапевтического процесса — сознательным воспоминанием с сопутству­ющими ему сопротивлениями эго ослаблению механиз­мов подавления, изменилась и сама сущность терапев­тической практики, и роль психоаналитика. Психотера­пии стали подвластны новые области психической деятельности. Например, то, что ранее рассматривалось только как запретительный фактор цензуры в структуре сновидения (Freud, 1900). Со временем это дало нам глу­бокое понимание патогенных функций архаичного и са­дистского суперэго при тяжелых невротических расстрой­ствах личности.
{PAGEBREAK}

Бодрствование, сон и психоаналитическая практика

Психология сновидения, столь много давшая нам для понимания бессознательных процессов и примитивного содержания ид, оставила нас, однако, в сравнительном не­ведении относительно природы самого сна и его психоло­гического значения для человека. Как психоаналитики, так и биологи почти безоговорочно считали желание спать и желание проснуться естественными потребностями челове­ка. Здесь я могу лишь сослаться на некоторые важные ис­следования психоаналитиков, обративших внимание на эту сложную и полную тайн проблему, а именно: работы Джеклса (Jekels, 1945), Федерна (Federn, 1934), Гротьяна (Grotjahn, 1942) и Скотта (Scott, 1956). Для нас здесь важно отметить тот клинический факт, что наблюдения психоаналитиков за чередованием сна и бодрствования многое прояснили относительно желания вылечиться и готовности оставаться бодрствующим и продуцировать свободные ассоциации в процессе психоанализа. Особенно ценен вклад Клиффорда Скотта в понимание этой проблемы (1952, I960), ибо он применил гипотезы Джеклса, Исаковера и Федерна к не­посредственному изучению ритмов сна и бодрствования в условиях психоанализа. Гипотеза Скотта заключается в сле­дующем: «Пробуждение или умение проснуться служит сви­детельством полного удовлетворения потребности во сне» (1952а). Далее, он постулировал наличие в психике «жела­ния пробудиться», мотивирующего акт пробуждения.

Интересно сравнить исследования Скотта со взглядами Левина (1954) и Джеклса (1945). Джеклс утверждал: «Я пред­полагаю, что функция пробуждения присуща всем снови­дениям и составляет их квинтэссенцию и их фундамен­тальную задачу». Левин отводил роль «пробудителя» психоаналитику. Из этого должно следовать, что в психо­аналитической практике психоаналитик берет на себя одну из функций сновидения — функцию пробуждения. Джеклс в своей чрезвычайно интересной работе, посвященной об­суждению характерных для шизофрении состояний ак­тивности эго в сновидениях и процесса засыпания, при­ходит к следующему заключению: «Ментальное эго дает начало возвращению эго, равнозначному пробуждению. Оно осуществляется с помощью сновидения, подобно тому, как при шизофрении это происходит с помощью галлю­цинаций». Если мое предположение верно, то эго психо­аналитика берет на себя эту «восстановительную» роль в отношении более регрессивных состояний серьезно боль­ных пациентов (см. Winnicott, 1954a и b; Bion, 1958, 1959). Только в психоаналитической практике аналитик работа­ет не через посредство галлюциноза, а с помощью толко­ваний. Его способность интерпретировать во многом за­висит от силы его эго, позволяющей произвольно контро­лировать предсознательную активность при работе с пациентом. Это то, что мы обычно называем эмпатией и интуицией. Таким образом, если нарциссизм сна заменя­ется нарциссизмом кушетки (Lewin, 1955), то функция пробуждения, присущая сновидению, достается аналити­ку. Именно он поддерживает пациента в бодрствующем состоянии, направляет обратное течение его аффективных процессов и придает им форму и значение с помощью своих толкований. В нашей клинической практике часты слу­чаи, когда во время острых регрессивных состояний боль­ных с тяжелыми нарушениями именно бодрствование и активность эго аналитика, выражающиеся в его физичес­кой бодрости и его толкованиях, стабилизируют состоя­ние пациента и останавливают необратимую капитуляцию перед действием первичного процесса.

Мне хотелось бы вкратце привлечь здесь внимание к более серьезным и глубоким нарушениям характера и субъектив­ной картины сна и сознания у определенного типа шизоид­ных регрессивных пациентов. Часто обнаруживается, что эти пациенты, демонстрирующие в своем явном поведении маниакальную гиперактивность или крайние формы инер­тности и апатии, только тогда обретают возможность засы­пать без чувства тревоги, когда привыкают полагаться на присутствие бодрствующего аналитика, его активность в условиях психоанализа, и тем самым начинают зависеть от него. Только тогда они могут проснуться в таком эмоцио­нальном состоянии, которое не запускает примитивные раскалывающие механизмы в эго. У этих пациентов лишь после восстановления такого вполне обычного ритма сна и бодрствования наблюдается возможность хороших снови­дений и свободных ассоциаций.

Я предпринял это продолжительное отступление, чтобы показать, как психоаналитическая практика, утвердившись, дала возможность наблюдать те самые процессы, которые положили ей начало, а именно: желание заснуть, желание проснуться и способность видеть сны.

Отвергнув гипнотический сон в качестве терапевтичес­кого фактора и перераспределив все психические силы, дей­ствующие у сновидца в ситуации психоанализа, Фрейд сде­лал возможной оценку роли и функции сна и бодрствова­ния как в терапевтической ситуации, так и в онтологическом развитии.
{PAGEBREAK}

Гипотеза «хорошего сновидения»

Огромная доля всей нашей литературы, мифов, соци­альных обычаев, ритуалов и интеллектуальных открытий либо основана на способности видеть сны, либо обязана ей своим происхождением. В этом смысле сновидение является прото­типом всякого духовного творчества взрослого человека. Здесь я предлагаю концепцию «хорошего сновидения» по аналогии с концепцией «хорошего часа психоанализа» Кри­са. Далее я схематически изложу некоторые характерные условия и черты интрапсихического состояния сновидца, позволяющие материализоваться «хорошему сновидению».

1. Безопасное и спокойное физическое окружение, где эго может без всякого риска отозвать свои катексисы из внешнего мира и укрепить желание спать.

2. Наличие в эго уверенности в том, что этот (внешний) мир останется на месте и в него можно будет вернуться после того, как желание спать будет удовлетворено.

3. Способность эго быть в контакте с желанием спать.

4. Бессознательный внутренний источник беспокойства, являющийся движущей силой сновидения и выражаю­щийся в работе сновидения.

5. Наличие доступных эго дневных остатков, необходимых для формального построения латентного «сновидения-желания».

6. Способность психического аппарата выдержать регрес­сивный процесс: от внешних реакций к галлюциниро­ванию.

7. Надежность интегрирующих процессов в эго. Эта на­дежность предполагает, что самые первые стадии ин­теграции души и тела в рождающемся эго полностью завершились.

8. Нарциссическая способность эго получать удовлетво­рение из мира сновидений, замещающее чистый нар­циссизм сна или же реальное удовлетворение. Это под­разумевает способность эго переносить фрустрацию и довольствоваться символическим удовлетворением.

9. Способность эго к символизации и работа сновидения, поддерживающая достаточное количество катексисов, направленных против первичного процесса и необхо­димых для того, чтобы сновидение превратилось в опыт интрапсихической коммуникации.

10. Способность к продуктивному дистанцированию от при­митивных и садистских элементов суперэго, что позво­ляет ослабить барьер подавления.

11. Восприимчивость эго к влечениям ид и способность ус­тупать им, коррелирующая вместе с тем с уверенностью в возможности противостоять их хаосу и чрезмерному наплыву.

12. Время и место, подходящие для того, чтобы все это мож­но было осуществлять и повторять через более или ме­нее фиксированные интервалы.

13. Наличие у эго достаточного количества нейтрализован­ной энергии для обуздания и гармонизации вторгаю­щихся либидинозных и агрессивных импульсов ид.

14. Способность при необходимости сохранять «послеобраз» сновидения в бодрствующем состоянии.

Находясь в подобного рода психическом состоянии, че­ловек может иметь «хорошее сновидение». Под «хорошим сновидением» я подразумеваю сновидение, включающее, благодаря успешной работе сновидения, бессознательное желание, и поэтому способное поддерживать состояние сна, с одной стороны, и быть доступным для эго в качестве пси­хического переживания после пробуждения — с другой. В этом контексте интересно сравнить активность эго спяще­го человека по отношению к «хорошему сновидению» с тем, что Винникотт назвал примитивными психическими функциями, используемыми младенцем по отношению к неустойчивому объекту.

Способность видеть «хорошее сновидение», хотя и слу­жит необходимым предварительным условием для психи­ческого здоровья, однако не гарантирует его. Она является мерой психической дееспособности человека или, по выра­жению доктора Валенстайна, представляет «увеличение силы эго, обеспечиваемое сновидением».{PAGEBREAK}

Классический психоанализ и его функции

Давайте теперь коротко рассмотрим концепцию «психо­аналитической ситуации». Целостную ситуацию психоана­лиза достаточно произвольно можно разделить на три со­ставляющие:

1. Пациент.

2. Аналитик.

3. Психоаналитическая обстановка.

Взаимодействие этих трех компонентов составляет пси­хоаналитический процесс и процедуру.

Пациент привносит в психоанализ желание вылечиться, составляющее основу терапевтического альянса. С точки зрения психологии сновидений, его способность войти в ситуацию лечения на кушетке является производной нарциссического желания спать. Симптом паци­ента представляет собой выражение «латентного сновиде­ния-желания», то есть бессознательных подавленных кон­фликтов и желаний. Он также привносит свою способность к психоаналитической работе, которая сильно зависит от возможностей работы его сновидения, осуществляющейся во сне. Когда эффективность «работы сно­видения» пациента сильно нарушена расстройствами эго, примитивными защитными механизмами или психотичес­кими тревогами, мы неизменно обна­руживаем, что он не подчиняется фундаментальному пра­вилу и не может продуцировать свободные ассоциации. В таких случаях поведение пациента в процессе психоанали­за характеризуется острым защитным или регрессивным использованием сна и молчанием. И наоборот, гипоманиакальное поведение и состояние подъема могут сорвать осу­ществление переноса.

Аналитик со своей стороны обеспечивает восприимчи­вость по отношению к материалу пациента, то есть к его свободным ассоциациям. Таким образом он укрепляет «же­лание пробудиться» («аналитик — это тот, кто пробужда­ет» — Левин), а также выполняет роль эго спящего: эго, выражающего работу сновидения. Интерпретируя сопротив­ление пациента и смягчая примитивное чувство вины, он помогает высвободить и организовать бессознательные же­лания. В ситуации психоанализа он действует как «вспомо­гательное эго». Кроме того, он предостав­ляет в распоряжение пациента свою способность более сво­бодно формировать символические ассоциации. Он удерживает материал пациента «живым» в центре внимания. Он следит за тем, чтобы в психических и аффективных процессах не было ложных и внезапных защитных блоков. Таким образом, он обеспечивает прогресс в психоаналити­ческой работе.

Аналитик, как и сновидящее эго, не удовлетворяет не­посредственно никаких бессознательных желаний пациен­та, так как они находят свою реализацию в невротическом переносе. Его роль ограничивается сочувствием, поддерж­кой и пониманием. То, что он предлагает, являет собой символическое удовлетворение.

Он создает физическое окружение, облегчающее выра­жение желаний и действия пациента, а также позволяющее ему самому вести себя свободно и творчески — психоанали­тическую обстановку. Под психоаналитической обстанов­кой я понимаю физическое окружение, в котором анали­тик приступает к проведению психоанализа с пациентом. В нашей обширной литературе имеется исчерпывающий ма­териал, посвященный пациенту и аналитику. Однако пси­хоаналитическая обстановка как таковая стала предметом более пристального внимания и изучения лишь в послево­енные годы ( ср. Winnicott, Spitz, Scott и другие). То, каким образом и почему Фрейд установил определенные физи­ческие атрибуты психоналитической обстановки — обычно принимается как данность. Мне хотелось бы здесь снова повторить, что я не рассматриваю субъективные причины выбора Фрейдом некоторых элементов этой обстановки, таких как его личное нежелание встречаться взглядом с па­циентом, в силу чего он предпочитал располагаться позади него (1913). Гениальность Фрейда заключалась в том, что, начиная с изучения субъективных данных, он с неизмен­ным успехом находил эффективную общую терапевтичес­кую процедуру (ср. Eissler, 1951). Психоаналитическую об­становку создает уединенная комната, надежно защищен­ная от вторжений и вмешательств из внешнего мира. Также ее обеспечивает комфортная температура и свежесть возду­ха, освещение, кушетка, на которую пациент может лечь и расслабиться. Аналитик определяет заранее время сеанса, всегда одно и то же; длительность сеанса фиксирована и также устанавливается аналитиком. Кроме того, он берет на себя обязательство сохранять бдительность, восприим­чивость, способность к действию, оставаясь при этом нена­вязчивым.
{PAGEBREAK}

Даже поверхностное рассмотрение показывает, насколь­ко искусно Фрейд перераспределил ответственность за интрапсихическое состояние спящего между тремя элемента­ми психоанализа — пациентом, аналитиком и психоанали­тической обстановкой. Насколько хорошо эти три составных части целостной практики психоанализа проецируются на тройственную структуру человеческой личности — к при­меру, в терминах Фрейда, на ид, эго и суперэго — прекрас­но и исчерпывающе рассмотрено многими аналитиками.

Одно весьма важное, если не решающее отличие от со­стояния спящего заключается в том, что аналитик, благо­даря своей личности, делает возможным взаимодействие (пе­ренос), которое противостоит изоляции сновидящего эго. И именно эти взаимоотношения переноса придают психо­анализу, в отличие от сновидения, терапевтический харак­тер. Другая отличительная черта деятельности психоанали­тика (интерпретации) в сравнении с работой сновидения эго заключается в том, что он взаимодействует с бессозна­тельными импульсами не через регрессивные механизмы, используемые эго спящего — такие как смещение, сгуще­ние, галлюцинация и так дал ее — а обращается к сопротив­лению и патогенному использованию примитивных защит­ных механизмов. Он не устраняет сопротивления, как в гип­нозе, а работает при их наличии и над ними, постепенно облегчая доступ эго пациента к новым источникам энергии и к более эффективным психическим процессам. Через от­ношение переноса Фрейд дал человеческому эго возмож­ность достичь его максимальных завоеваний по превраще­нию бессознательного в сознательное и сделал открытыми самовосприятию, инсайту и коммуникации обширные об­ласти эффективности и внутренней психической жизни (фантазии), доступные прежде лишь в метафорической фор­ме, через произведения поэтов, художников и одаренных сновидцев. В век, почти полностью поглощенный изучени­ем и завоеванием физического окружения, Фрейд разработал метод изучения внутренней жизни и того, что человек причиняет человеку. Он сделал возможным творческое и терпеливое постижение сил и факторов, делающих нас людь­ми, а именно: наших эмоций, инстинктов, психики и со­знания. В нем человеческое эго нашло своего первого ис­тинного союзника, а не очередного вдохновенного проро­ка, интеллектуала или терапевтического тирана. Сейчас даже оппоненты Фрейда признают, что он позволил нам проло­жить терапевтический путь в бессознательное; однако не так ясно осознается, что вслед за ним и благодаря его рабо­те само функционирование и сферы действия человеческо­го сознания изменились, углубились и расширились (Trilling, 1955). Та титаническая работа духа Микеланджело, кото­рую Фрейд распознал в созданном им Моисее, вероятно, еще в большей мере была свойственна самому Фрейду — это его внутренняя борьба, которая привела к изобретению психоаналитического метода:

«Но Микеланджело помещает над могилой Папы Римс­кого другого Моисея. Он выше исторического, «привыч­ного» Моисея. Микеланджело переосмысляет тему раз­битых Скрижалей; он не позволяет Моисею разбить их во гневе, а заставляет его прочувствовать опасность того, что они могут быть разбиты, заставляет его уме­рить гнев или, по крайней мере, не дать гневу вылиться в действие. Так Микеланджело придает образу Моисея нечто новое, более чем человечное, и гигантская фигу­ра с ее огромной физической силой становится вопло­щением высшего из доступных человеку душевных дос­тижений — победы в борьбе с внутренней страстью ради цели, которой он посвятил себя… так, беспощадно судя самого себя, он поднимается над собой.

А теперь давайте переключим наше внимание на клини­ческие проблемы психоанализа: на протяжении первых двух десятилетий своего существования он был призван отвечать нуждам и требованиям истериков (Freud, 1919). Дру­гими словами, предполагалось, что пригодным для психо­анализа является пациент, который достиг определенного уровня интеграции эго и либидинозного развития. Приро­да конфликтов заключалась в неразрешенных напряжениях между эго, суперэго, прегенитальными импульсами и объект-отношениями. Функции эго этих пациентов были более или менее сохранными, а их симптомы были результатом со­единения этих сохранных функций эго с примитивными импульсами ид и чувством вины. Такие конфликты серьез­но не подрывали и не искажали сами эти функции. Поэто­му, работая с такими пациентами, можно было положиться на действие функции переноса в обстановке психоанализа. В этом случае, как и в случае «хорошего сновидения», ни тревожащие импульсы ид не прорываются через регрессив­ный контроль эго над работой сновидения, реализуясь в поведенческих реакциях (иначе спящий бы проснулся), ни эго не приходится использовать тотальную примитивную защиту для борьбы со сновидением (как при психозе). Подобно этому, у таких паци­ентов в условиях психоанализа способность к переносу обес­печивает возникновение регрессивных мыслей и желаний, а также их словесного выражения, достаточного для тера­певтического процесса. В процессе психоанализа или в своей общественной жизни они не «действуют вовне» импульсив­но или угрожающе. И наоборот, из личного клинического опыта мне известно, что пациенты, которые не способны видеть «хорошее сновидение», не в состоянии творчески воспользоваться и психоанализом.
{PAGEBREAK}
[code]
Пограничные личностные расстройства, регрессия и новые требования к психоанализу

На протяжении последних трех десятилетий за лечением обращалось множество пациентов, неспособных, вследствие самого характера своего заболевания, конструктивно вос­пользоваться классическим психоанализом. Удовлетворить«ожидания» и следовать правилам психоанализа этим па­циентам не позволяли личностные расстройства. Они при­ходили на лечение с неподдающимися конкретному рас­познаванию симптомами и даже не имея хорошо сформи­ровавшегося желания вылечиться. Хотя интеллектуально все они даже слишком легко усваивали правила психоанализа, им не удавалось его использовать аффективно и исходя из точки зрения эго-процесса. Необходимость давать свобод­ные ассоциации сковывало их регрессивным образом цеп­ляясь за различные элементы обстановки и за личность аналитика (Fliess, 1953), они оказывались не в состоянии войти ни в терапевтический альянс (Zetzel, 1956), ни в не­вротический перенос (Sterba, 1957; Stone, 1947), которые были бы действенными. В их опыте лечения психоанали­зом постоянно происходило регрессивное смешение и сти­рание границ Я, аналитика и окружения. Расстройства этих пациентов по-разному определяли как пограничные лич­ностные расстройства (Greenacre, 1954; Stone, 1954), шизо­идный тип личности (Fairbairn, 1940; Khan, 1960b), нарциссические неврозы (Reich, 1933-49), «как бы личность» (Deutsch, 1942), расстройства идентичности (Erikson, 1959; Greenson, 1958), как «эгоспецифический» дефект (Gitelson, 1958), «ложную личность» (Winnicott, 1956; Laing, 1960), «базовый дефект» (Balint, I960) и так далее. Грубые нару­шения эго у этих пациентов не обеспечивли возможности того «легкого раскола», который является необходимым предварительным условием успеха клинического процесса в классической аналитической практике. В таких случаях смешения «я» и объекта, настоятельное желание контроли­ровать психические аффективные переживания регрессив­ного характера посредством поведенческих реакций и ин­теллектуальной защиты (A.Freud, 1952), ложный перенос (Little, I960; Stone, 1954) и состояния симбиотической за­висимости в процессе психоанализа быстро овладевали си­туацией. И, используя всевозможные причудливые и при­митивные защитные механизмы, такие пациенты отчаянно пытались полностью загнать эту предлагаемую психоана­литическую ситуацию под свой контроль (Winnicott, I960).

Различные новые техники и процедуры, изменения и нововведения, с разной долей уверенности и гарантий пред­ложенные за последние три десятилетия аналитиками, яви­лись результатом добросовестных попыток специалистов приспособить терапию к работе с такими клиническими состояниями.

Тем не менее, даже поверхностное рассмотрение убеж­дает нас, что эти техники противоречат друг другу (см. Balint, 1950). Некоторые аналитики склонны использо­вать регрессивные процессы пациента и психоаналити­ческую ситуацию для восстановления личности пациента (см. Little, I960). Другие не доверяют регрессивному по­тенциалу переноса и психоаналитической ситуации и на­лагают на нее и на пациента разумно подобранные огра­ничения и обязательства: таким образом они надеются провести пациента через «корректирующие эмоциональ­ные переживания» к новой свободе, жизнеспособности функций эго, психическому здоровью (ср. Alexander, 1950; Macalpine, 1950) и т. д. Сегодня большинство из нас бо­лее или менее согласно, что этиологию этих расстройств следует искать намного глубже Эдипова комплекса, прегенитальных ид-конфликтов и объект-отношений. По словам Гитлсона, при рассмотрении этих случаев «наша мысль развивается в направлении принятия эго-специфического дефекта». Мы все более и более склонны ви­деть истоки этих расстройств в отклонениях, произошед­ших на примитивной стадии дифференциации эго при его выходе из ситуации опекаемого младенца с превра­щением в самостоятельную структуру. С этим, по опре­делению, изменяется сама сущность нашей терапевтичес­кой задачи и функция психоаналитической обстановки. Мы больше не можем отдавать все свое мастерство ис­ключительно развитию невротического переноса, способ­ного в психоаналитической обстановке отразить латент­ные конфликты пациента, а также разрешению его по­средством интерпретации и проработки. У меня нет времени подробно обсуждать их по отдельности (см. Eissler (1950) и Khan (1960a)). Все, что я могу, это кратко отме­тить здесь, что когда клинический процесс в условиях психоанализа выходит за «границы переноса» и пациент компульсивно и прямо проявляет свои потребности (в противоположность желаниям, для которых было доста­точно символической вербальной идиомы), обнаруживая грубые искажения эго, тогда аналогия состояния сна и галлюцинаторного состояния с психоанализом перестает быть возможной. В главе 7 «Толкования сновидений» (сс. 565-6), Фрейд совершенно ясно дает понять, что удов­летворение желания в сновидениях является возможным только при наличии мнемических образов предшествую­щего удовлетворения потребностей, доступных для катексисов. Он кратко резюмирует это на странице 598: «Пер­вое желание, по-видимому, было галлюцинаторным катектированием воспоминания об удовлетворении».

Мы можем развить это и сказать: если у человека в его переживаниях младенческой заботы такие удовлетворения не были надежными и постоянными или оказывались слиш­ком неадекватными, способность использовать эти «мнемические образы удовлетворения» для мобилизации снови­дения-желания должна, по определению, отсутствовать или быть искаженной (см. Winnicott, 1945). В этих обстоятель­ствах последующее развитие эго может быть использовано как магический способ компенсации недостатка ранних переживаний удовлетворения. Интрапсихически это может означать злоупотребление сновидением для создания маги­ческого всемогущего мира снов, направленного на форми­рование иллюзии удовлетворения фактических потребнос­тей с настойчивым отрицанием необходимости внешних объектов для удовлетворения и зависимости от них. Наибо­лее ярко это проявляется в случае некоторых психотичес­ких заболеваний. Мой клинический опыт показывает, что пациенты с очень примитивными искажениями эго не мо­гут работать с символическим значением трансфера психо­аналитической ситуации. Они либо совсем отрицают свое доверие к ней, либо пытаются подчинить ее магическому всемогуществу мысли или регрессировать до такой степе­ни, что фактические потребности-требования оказываются абсолютно вне возможностей аналитика или его окруже­ния. Клинические кризисы в случаях таких пациентов требуют от психоаналитической ситуации иных возможностей. И чтобы не потеряться в подобной ситуации, мы должны ясно помнить, что, как утверждают Macalpine, Alexander и Fairbairn, причиной такого положения дел является не пси­хоаналитическая ситуация, а потребность пациента. Один из спасительных моментов для этих клинических кризисов заключается в том, что инструмент психоаналитической ситуации Фрейда достаточно гибок и пластичен для удов­летворения всех этих «нужд» и может противостоять всем тем примитивным «иллюзиям» (Little) и искажениям со сто­роны пациента. Как отмечают Винникотт, Спитц, Милнер, Скотт и другие, в этих обстоятельствах идиома «трансфера» психоаналитической ситуации меняется на более прими­тивный и первичный тип переживания, по характеру очень напоминающий ситуацию младенческой заботы. Когда это происходит клинически, то метапсихологическая эффектив­ность конкретной терапевтической методики будет зависеть от «теории», согласно которой работает аналитик. И чем больше мы сможем открыто обсуждать теории, ожидания и предварительные позиции нашего подхода к этим клини­ческим кризисам, тем большую пользу принесем друг другу и тем лучше наши методики будут соответствовать истин­ной психоаналитической позиции.

Между тем, для нас лучше всего было бы принять во внимание предостерегающие слова Фрейда к своим слуша­телям на 5-м Международном Конгрессе в Будапеште в 1919 г.:

«Мы самым категорическим образом отказались пре­вращать пациента, вверившегося нам в поисках помо­щи, в свою личную собственность, решать за него его судьбу, навязывать ему свои идеалы и с гордыней Созда­теля формировать его по своему образу и подобию, счи­тая при этом, что поступаем правильно».

Масуд Кан, психоаналитик.