Магия чисел

К концу ночи всякий сон становится беспокойным и неглубоким: увеличивается доля быстрого сна, сопровождаемая сновидениями, возрастает поток импульсов из переполненного мочевого пузыря и пустого желудка, от мышц, уставших пребывать в относительной неподвижности. Ко всему этому прибавляются свет и шум проснувшегося дня. Мы уже проснулись, но на нашей электроэнцефалограмме еще нет ритмов, свойственных полноценному бодрствованию. В эти мгновения мы думаем, говорим и действуем спросонок. Но вот и ритмы появились, а работоспособность еще дремлет. Вот почему нам всегда не хочется вставать, и многие любят поваляться в постели до последней минуты. Недаром американский психолог и филоософ Уильям Джемс, который был рабом этой привычки, посвятил ее анализу одну из самых вдохновенных страниц своей «Психологии» и поместил этот анализ не в раздел «Привычка», а в раздел «Воля». «Воля,- говорит он, обнаруживается тогда, когда мы делаем не то, что нам хочется». Из-за того что работоспособность и бодрость еще дремлют, мы, хотя и проснулись окончательно, некоторое время смотрим на жизнь довольно мрачно и, скорее, склонны утверждать, что не выспались, чем выразить удовлетворение сном. Часто ли вы встречали человека, который говорил бы: «Ох, и выспался я сегодня на славу»? Почти каждый уверяет, что спалось ему сегодня так себе. Странно, почему люди не спрашивают себя, как им бодрствовалось.

О своей гимнастике пациенты доктора Освальда ничего не помнили, их сознание теплилось ровно настолько, чтобы запоминать обрывки сновидений. Но зачем сознанию так необходимо отключаться от внешнего мира? Разве нельзя, если зов ритма столь неумолим, если столь же неумолим зов тысячелетних инстинктов, просто лечь в поостель и предаться размышлениям или грезам. Спать-то зачем? Зачем терять сознание?

Во все века человечество полагало, что сон — это отдых, и мы уже говорили об этом, цитируя и Шекспира, и Томаса Манна. Наука соглашается с этим. Наши гипногенные зоны оживают не только от приказа биологических часов, ориентированных на суточный ритм, но и от субъективного ощущения, что мы утомлены.

Что же скрывается за этим субъективным ощущением?

Что у нас может устать? Нервные клетки вроде бы уставать не могут. Сравните нейрон с сердцем. Цикл возбуждения и сокращения сердца длится десятые доли секунды, отдыхает оно столько же, и этого ему вполне достаточно. Цикл возбуждения нейрона намного короче — тысячные доли секунды. Но нет никаких оснований считать, что для отдыха ему не хватает таких же микроинтервалов между работой. Да нейроны и не думают отдыхать!

Другое дело — мышцы. Мышечное утомление, накопившееся за день, заставляет нас принять горизонтальное положение и расслабиться. Как только мышцы расслабляются, угасает поток импульсов, посылавшихся в мозг сокращенными мышечными волокнами, благодаря чeмy снижается уровень бодрствования. А ограничиться одним лежанием нельзя: как бы мы ни старались расслабиться, многие мышцы будут все равно скованы напряжением. Наше сознание должно совсем отвернуться от мышц, предоставить тело самому себе.

Но неужели же мы спим и видим сны ради одних мышц?

Неужели ради одних мышц медленныЙ сон сменяется быстрым? Какая связь между мышечным утомлением и быстрыми движениями глаз? Мышцы мышцами, но тут, наверное, кроется что-то еще.

Ни о каком утомлении и говорить нечего: не в утомлении дело, провозгласила еще одна теория сна — информационная. Мы засыпаем, чтобы усвоить и переварить всю ту информацию, которая накапливается за день в нашей непосредственной памяти. Мозг наш перегружен, ему надо отсортировать воспринятое — полезное запомнить, бесполезное отсеять. Для того и сон.

Информационная теория возникла в 50-е годы, в пору расцвета кибернетики и общей убежденности в том, что все на свете достойно измерения и в измерении нуждается. Измеряли тогда все подряд, и психологи, подобно пифагорейцам, толковали об одних числах. У этого увлечения были свои причины. На сцене появилась теория информации, в которой многие увидели универсальный метод анализа человеческой деятельности. Вычислительные машины работали все быстрее, объем их памяти возрастал не по дням, а по часам, и каждый, кому приходило в голову сопоставить машину и мозг, не удерживался от искушения и выводил на бумаге какую-нибудь грандиозную цифру, означавшую емкость человеческой памяти. Количество информации, которое человек якобы способен переварить за секунду, перемножалось на количество секунд в человеческой жизни, на количество нейронов, на количество молекул в нейронах и так далее.

Прошло время, и ученые начали догадываться, что машина устроена иначе, чем мозг, и работает на других принципах, и что-то, чем занят мозг, не всегда можно называть переработкой информации. Стало ясно, что доказать, будто все нейроны и их связи, не говоря уже о молекулах, участвуют в этой переработке и, наконец, что вся эта переработка — привилегия одних нейронов и молекул, невозможно. Все почти цифры рассеялись как сон, как утренний туман. Осталось несколько отнюдь не астрономиических цифр, имеющих отношение к реальным физиологическим процессам и явлениям — к прохождению нepвногo импульса, к объему кратковременной, или непосредственной, памяти и тому подобное.

Нет повода для страха и депрессии. Ваш психолог.